VII. Советский период
В 1933 году советская власть задействовала самые различные средства информации для масштабной кампании популяризации Абая как просветителя, мыслителя и приверженца русской культуры. Средоточием этой кампании стала книга под названием «Абай Кунанбайулы: Полное собрание сочинений», напечатанная в шести тысячах экземпляров недавно созданным государственным издательством «Казакстан Баспасы». Как сообщил представитель издательства, Таир Жароков, этот проект был беспрецедентным для казахской письменной литературы: «никогда прежде», писал он, «в истории казахской литературы, не говоря о казахском книгоиздательстве, ни один поэт или писатель не публиковал столь полного собрания сочинений. Причина хорошо нам известна: до Октябрьской революции казахи, колонизованные русскими царями, не были независимой нацией, а отсталость их экономики и культуры не давала им возможности развивать язык литературы, музыки и искусства»[1].
Мог ли читатель, незнакомый с биографией поэта Абая, понять из этого заявления, что Абай на самом деле был не советским писателем, а кочевником-казахом, жившим в XIX столетии? Маловероятно. Это заявление показывает, в каком свете желали представить «Абая» советские пропагандисты: прототипичный советский писатель, который рассуждал о вечных, трансисторических истинах, и поэтому не нуждался в привязке к какому-либо историческому контексту. Советским издателям в их работе помогало могучее пропагандистское государство, сумевшее при помощи средств массовой информации и образовательной системы внедрить в сознание народов Советского Союза множество совершенно невозможных идей. Эффективность советской пропаганды видна и поныне. Даже в постсоветском Казахстане большинство людей продолжает верить в невозможное: в то, что «Абай», кочевник XIX века, никогда не прекращавший вести традиционный образ жизни и посещавший русскую церковно-приходскую школу на протяжении всего трёх месяцев, смог создать новый тип письменной казахской поэзии, заимствовавший формы и идеи из русской литературы.
Как видно из слов Жарокова, советская власть зашла ещё дальше. «Абай» изображался не первым писателем казахской литературы, но единственным, кто когда-либо существовал. Это означало, что люди, сыгравшие в первые десятилетия XX века решающую роль в создании отдельной казахской литературы, в том числе литературы за авторством поэта и мыслителя «Абая», должны были быть уничтожены – и этот процесс в 1933 году уже шёл.
Избавившись от тех, кто мог рассказать совсем другую историю казахской литературы, советская власть представила в 1933 году совершенно новую версию сочинений «Абая». Новая версия включала в себя не только стихотворения и прозаические тексты, впервые опубликованные в «Киргизской степной газете» и «Казахе», в журнале «Абай» и в ранее изданных книгах (первая версия, опубликованная в 1909 году или 1913-1914 годах, вторая версия – в Ташкенте в 1922 году).
Издание 1933 года включало в себя и стихи, никогда прежде не виданные и никем не опубликованные: несколько новых лирических стихов и две новые повествовательные поэмы, «Рассказ Азима» и «Вадим». Кроме них, в книге была историческая заметка «Несколько слов о происхождении казахов», которая лишь позже, в новом издании собрания сочинений Абая, вышедшем в 1939-1940 годы, была провозглашена «автографом самого Абая»[2]. Что особенно важно, издание 1933 года содержало сорок три прозаических текста, опубликованные вместе под названием «Қара сөздер» («Слова назидания»). Из этих сорока трёх текстов семь прежде печатались в журнале «Абай» (в 1918 году), под разными названиями и заголовками. Тридцать шесть текстов в прозе были совершенно новыми, но советские издатели даже не позаботились о том чтобы рассказать их историю или дать объяснение их внезапное появлению.
Тексты, известные в настоящее время как Первое слово и Сорок пятое слово, не были включены в книгу 1933 года. Первым было Второе слово, а последним – Сорок четвёртое слово. Число «44», возможно, означает, что анонимные советские редакторы хотели представить Слова назидания эквивалентом сорока четырёх глав Кабус-наме, персидской книги XI века, дававшей своим читателям советы по части образования, манер и этики.
К 1945 году число Слов назидания выросло до сорока пяти. В издании 1939-1940 годов появилось Первое слово[3] (по утверждениям исследователей, оно уже было опубликовано в Оренбурге в 1916 году в качестве предисловия к книге избранных стихов Абая. Но этой книги нет ни в одной библиотеке мира, поэтому нет уверенности, что эта книга вообще когда-либо существовала). В 1945 году, в ещё одном собрании сочинений Абая, Тридцать седьмое слово было разделено на две части, и вторая часть стала тем, что теперь известно как Сорок пятое слово[4].
Издание 1939-1940 годов включало в себя и нотную запись двенадцати песен, недавно открытых и приписанных «Абаю», но записанных двумя советскими композиторами, «товарищем Латифом Хамиди и товарищем Б.Г. Ерзаковичем»[5]. Как вообще стало возможно, чтобы советским редакторам позволили добавлять и менять так много текстов, причём не только в издании 1933 года, но и в последующих изданиях? Есть только одно вероятное объяснение. Советские редакторы могли внести так много изменений, потому что либо они сами, либо кто-то из их коллег, были настоящими авторами этих текстов.
Публикация 1933 года до сих пор считается самым главным событием в истории казахской литературы. Как заявляют многие современные исследователи, это было первое издание, напечатанное в родной стране Абая – Казахстане. Это, возможно, правда, но только если заключать страну в рамки советского Казахстана. Эти исследователи забывают тот факт, что кочевники Российской империи, в отличие от своих советских потомков, не были ограничены национальными границами: кочевники свободно двигались по Евразии до 1928 года, когда сталинская коллективизация привела к более строгому пограничному контролю. Разделение Советского Союза на республики было завершено лишь в 1936 году. Хотя учёные никогда не обсуждают исторический контекст выхода в свет издания 1933 года, он, возможно, является одной из главных причин внезапного решения о публикации трудов Абая.
В 1933 году бывшая Киргизская степь находилась в агонии. В степи сталинский план коллективизации 1928-1937 годов обернулся катастрофой. Степным жителям довелось перенести не только насильственную коллективизацию, но и другие жестокие меры: кампанию против баев, при помощи которой Сталин намеревался ликвидировать всех богатых и влиятельных предводителей кочевых племён, и пятилетку атеизма (1932-1937 годы), при помощи которой Сталин планировал уничтожить в Советском Союзе религию. Следствием стало то, что с 1929 по 1933 год 40% кочевников-казахов умерли от голода. Более того, казахи, препятствовавшие советской «модернизации», такие, как племенные вожди, духовенство и независимые интеллигенты (в том числе писатели) были уничтожены другими способами. Эти ужасающие события были скрыты государственными средствами массовой информации, но русские интеллигенты, работавшие внутри советской пропагандистской машины, прекрасно понимали, что происходит. В ноябре 1933 года русский поэт Осип Мандельштам, в то время работавший в газете «Московский Комсомолец», оставил в своей записной книжке восемь строк:
У нашей святой молодежи
Хорошие песни в крови —
На баюшки-баю похожи
И баю борьбу объяви.
И я за собой примечаю
И что-то такое пою:
Колхозного бая качаю,
Кулацкого пая пою[6]
Осип Мандельштам жил в 4000 км от Средней Азии, но был в курсе антибайской, антикулацкой и антимусульманской кампании в советской прессе – а, возможно, и напрямую принимал в ней участие. Позже его жена Надежда Мандельштам вспоминала: «Душившее нас время требовало, чтобы он высказал своё отношение к нему… в этом восьмистишии, возможно, больше горечи, чем во всех прочих»[7].
Вот исторический контекст, в котором вышло в свет издание 1933 года. В то время, как государственные чиновники пытались справиться с незапланированными последствиями казахского голода, а именно обширными потоками беженцами и бесчисленными непогребёнными трупами, советская пропагандистская машина работала на полную мощность, готовя выжившие 60% казахского населения к жизни под советским правлением. Публикация собрания сочинений Абая в 1933 году была частью этой пропагандистской кампании. Личность и труды «Абая», созданные казахскими националистами в первые десятилетия, предстояло использовать для передачи других политических смыслов. О этом заявило само название книги: «Абай Кунанбайулы: Полное собрание сочинений». Имя «Ибрагим», ставшее слишком мусульманским, было полностью изгнано из советских публикаций 1933, 1934 и 1936 годов.
Вопрос, кто и когда принял решение поднять Абая до уровня «национального поэта» Казахстана, нуждается в дальнейших исследованиях. По общедоступной информации, стихи Абая были включены в список книг и учебников для публикации Наркомпросом Казахской АССР в 1927-1928 годы[8]. Почему, в конечном счёте, стихи Абая в это время не были опубликованы – тоже вопрос, требующий дополнительных исследований. Возможно, причина в том, что и Ахмет Байтурсынов, и Миржакип Дулатов в предыдущие годы работали в академическом центре Наркомпроса Казахстана, и не прекращали усилий, чтобы сделать Абая самым выдающимся казахским поэтом. Но к 1928-1929 годам и Байтурсынов, и Дулатов, как и их собрат Жусипбек Аймаутов были провозглашены врагами государства и арестованы. К 1927 году Алихан Букейханов, создатель первоначального образа «Абая», и, вероятно, автор многих стихов Абая, был вынужден покинуть пост редактора казахского отдела Центроиздата и оказался под домашним арестом в небольшой московской квартире. Иными словами, маловероятно, чтобы кто-либо из первых популяризаторов Абая входил в комитет, принявший решение о превращении Абая в «национального поэта» Казахстана.
В книге 1933 года редакторскую работу осуществляли три писателя. Краткое предисловие написал Жароков, в то время работавший в издательстве «Казакстан Баспасы», но в скором времени ставший личным секретарём «национального поэта» всего Советского Союза – Джамбула Джабаева. Автором длинного предисловия был Ильяс Жансугиров, в то время член комитета по формированию первого Союза писателей Казакской СССР, первым председателем которого он впоследствии стал (и оставался вплоть до смещения и расстрела в 1937 году). Имя Жансугирова было напечатано на титульной странице издания 1933 года, но гораздо более маленькими буквами, чем имя того, кто, вероятно, был главным его редактором – Мухтара Ауэзова. Согласно титульной странице, Ауэзов был «составителем», но, возможно, его влияние было куда более значительным. Официально считается, что всё, что сделал Ауэзов – собрал произведения Абая, добавил к ним биографию (позаимствовав её из некролога 1905 года за авторством Букейханова) и два воспоминания об Абае, оставленные другом Абая «Кокпаем» и его сыном «Турагулом», которые Ауэзов, по его словам, записал ещё в 1924 году.
Но неожиданно длинный текст издания 1933 года ставит перед нами новые вопросы. Кто написал новые лирические стихи, в том числе шесть стихов, посвящённых сыну Абая «Абдрахману»? Кто автор двух повествовательных поэм – «Рассказ Азима» и «Вадим»? Кто написал тридцать шесть новых прозаических текстов? Мог ли Ауэзов, талантливый писатель-прозаик, быть вовлечён в их написание? В конце концов, Ауэзов знал арабское письмо и, следовательно, мог прочитать все прозаические тексты, прежде публиковавшиеся в газетах «Казах» и «Киргизская степная газета», а также в журнале «Абай». Более того, он лично знал популяризаторов и возможных создателей произведений Абая по крайней мере с 1917 года (когда его упомянули в сатирической заметке об Абае в газете «Сары Арка»)[9]. Мог ли Букейханов, возможно, не только энергичный прозаик, но и одарённый поэт, быть задействован в написании новых стихов? Принимая во внимание, что архивы Букейханова, возможно, были уничтожены, а архивы Ауэзова остаются закрытыми, вряд ли мы в скором времени узнаем ответы на эти вопросы. Но не исключено, что для поиска этих ответов нужно будет сфокусировать своё внимание на деятельности этих двух людей, лично знавших друг друга с 1918 года, в годы, непосредственно предшествовавшие 1933 году.
В отличие от Букейханова, Ауэзов пережил сталинские репрессии 1930-х годов. Но его действия после 1940 года заставляют предположить, что он не был в полной мере доволен той ролью, которую он сыграл в создании советской версии «Абая». В 1940 году Ауэзов опубликовал статью, в которой призывал будущих исследователей изучать жизненные условия казахов XIX века, чтобы лучше понять тексты Абая[10]. В последующие годы Ауэзов начал писать «Путь Абая», роман о жизни Абая, подчёркивая, что речь идёт о художественном произведении – хотя это не помешало советским пропагандистам выставлять роман Ауэзова фактической биографией поэта, и это неверное освещение продолжается и по сей день.
В издании 1933 года нелёгкая задача убедить читателя, что Абай, кочевник из феодальной культуры, был в сущности социалистическим поэтом, выпала Жансугирову. В своём длинном, 64-страничном предисловии, Жансугиров заявлял, что если анализировать сочинения Абая правильно, в соответствии с «марксистско-ленинской диалектикой», в них будут видны противоречия, которых можно ждать от писателя, бывшего продуктом феодальной культуры, но Абай выразил достаточно гнева и несогласия с кочевой жизнью, чтобы его можно было считать социалистическим писателем, который (как и аристократ Лев Толстой) верил в необходимость «классовой борьбы»[11]. Жансугиров неустанно повторял главный пункт, которому предстояло доминировать в советской пропагандистской картине на протяжении следующих пятидесяти лет: самой провидческой частью философии Абая была суровая критика его собственной культуры – феодальной, кочевой, казахской.
В некоторых стихах это идеологическое содержание предстаёт более отчётливо, чем в других. Например, стихотворение, опубликованное в издании 1933 года под названием «Лето», а прежде анонимно напечатанное в «Киргизской степной газете» в 1889 году, было отредактировано, чтобы соответствовать советским требованиям. Почти не может быть сомнений, что это стихотворение специально переписывали для советского издания 1933 года, потому что оно не было включено в собрание сочинений Абая, опубликованное в Ташкенте в 1922 году, возможно, Байтурсыновым. Стихотворение 1933 года содержало элементы социальной критики, отсутствовавшие в оригинальной версии 1889 года. Если стихотворение 1889 года изображало аул гармонично живущей общиной, версия 1933 года представляла его обществом, расколотым по классовому признаку (с нежеланными пастухами) и страдающим от бедности (голодный ребёнок, который просит мяса, старик, который надеется польстить баю и получить от него немного кумыса).
Новые стихи, например, повествовательная поэма «Вадим», были, безусловно, вставлены с целью соответствия идеологическим требованиям советской власти. Хотя её нарратив основывался на одноимённом романе Михаила Лермонтова, написанном в XIX веке, в идеологическом плане она вдохновлялась мифологией Слов назидания, выстроенной советскими пропагандистами вокруг Емельяна Пугачёва, предводителя русских крестьян в войне против их помещиков в 1773-1775 годы. Если царская власть клеймила Пугачёва как преступника и убийцу, советская пропаганда превратила его в национального героя. По крайней мере с 1928 года (когда Пугачёв предстал в роли героя фильма «Капитанская дочка») различные книги и фильмы прославляли его как вождя. Как мог кто-либо когда-либо всерьёз поверить, что кочевник-казах XIX века так сильно заинтересовался классовой борьбой между русскими крестьянами XVIII века и их помещикам, что написал об этом поэму?
Нигде идеологическое содержание книги 1933 года не проговаривалось более подробно, чем в «Словах назидания», бóльшую часть которых никто не видел и не публиковал до 1933 года. Главной целью этих сорока трёх прозаических текстов было сообщить читателям-казахам, что не следует держаться за отсталую культуру их предков и сопротивляться советской коллективизации.
С этой целью советские авторы и редакторы книги 1933 года сделали слово мал, казахское слово, обозначающее скот, главный источник здоровья и богатства кочевых семей, самым часто встречающимся из негативно окрашенных слов в прозаических текстах. Советское собрание сочинений Абая, изданное в 1933 году, стало, таким образом, первой казахской книгой, представлявшей мал проблемой, источником бед. Все прозаические тексты нападали на традиционную казахскую уверенность в важности выращивания скота, а особенно агрессивные нападки содержались в Слове 3, Слове 5, Слове 6, Слове 11, Слове 33 и Слове 44, где казахов, желающих держать скот, бранили за лень, жадность и испорченность.
Как мог кто-либо поверить, что кочевник-казах XIX века, который, согласно официальной биографии, всегда оставался верен кочевому образу жизни своей семьи и предков, мог подвергать свой народ такой критике? С такой необоснованной критикой могли выступать только идеологи, не имевшие ни знания, ни понимания того, что они критикуют. Как однажды объяснил антрополог Джек Уезерфорд, много лет изучавший кочевой образ жизни, кочевник не мог позволить себе быть ленивым: «Степной ребёнок натренирован на выживание и постоянное принятие важнейших решений. Каждое утро пастух выходит из гера [юрты – прим. перев.], смотрит по сторонам и выбирает маршрут в соответствии с дождём, который был на прошлой неделе, вчерашним ветром, сегодняшней температурой или тем местоположением, где через неделю должен находиться скот». Каждый день надо искать пастбище, но ищут его разными способами. Если дожди не приходят, пастух должен найти их; если трава здесь не растёт, пастух должен найти, где она растёт. Пастух не может оставаться на одном месте без движения и ничего не делать. Пастух вынужден выбирать новый путь каждый день, снова и снова»[12].
В сущности, советские редакторы издания 1933 года даже не потрудились скрыть свои идеологические цели. Уже в самом первом прозаическом тексте, во Втором слове, кочевники-казахи описаны как низшие по сравнению с другими: «Смотрю на ногаев, они могут быть хорошими солдатами, стойко переносят нужду, смиренно встречают смерть, берегут школы, чтут религию, умеют трудиться и наживать богатства, наряжаться и веселиться. О просвещенных и знатных русских и речи нет. Нам не сравняться с их прислугой». Очевидно, что частью пропагандистского плана было заставить читателей-казахов стыдиться своих предков.
Даже когда редакторы заставляли «Абая» обращать свои мысли к чему-нибудь столь невинному, как традиционные спортивные игры (борьба, орлиная охота, охота с собаками), как в Слове 26, главной целью было заставить читателей-казахов испытывать стыд. Они заставили «Абая» говорить, что эти игры обеспечивали кочевникам-казахам не радость игры и досуга, но лишь ещё одну возможность хвастаться, «досадить друг другу, разозлить кого-нибудь». Как будто этого было недостаточно, редакторы заставили «Абая» зайти ещё дальше в своей критике всех казахов прошлых и нынешних времён: «У казахов нет других врагов, кроме самих казахов».
Не все прозаические тексты «Слов назидания» выступали с такой же суровой критикой. Например, Тридцать восьмое слово отличается от других прозаических текстов не только религиозным содержанием и гораздо бóльшим объёмом, но и тоном. В Тридцать восьмом слове Абай называет читателей «дети мои», и обращается к ним вежливо. Здесь нет нетерпеливого гнева и раздражения, которые так бросаются в глаза в других текстах (например, во Втором, Третьем, и Двадцать шестом словах). И когда «Абай» всё же подвергает критике группу людей, он делает это с мягкой насмешкой, а не сердитой руганью. Даже мишень его критики другая – не кочевники-казахи, а обманывающие их муллы. Мягкий, ласковый тон этого текста, и более сотни примечаний, объясняющих исламские понятия, создают впечатление, что этот текст писал мулла.
Разные голоса, говорящие в «Словах назидания», заставляют предположить, что их писали разные люди. Например, можно с уверенностью говорить, что Девятнадцатое и Двадцать девятое слова были написаны Аймаутовым – эти два прозаических текста представляют собой точные копии длинной статьи «О пословицах», рассуждения о социальных и философских аспектах некоторых казахских идиом, в том числе и слова мал, которую Аймаутов опубликовал в журнале «Абай» в 1918 году. Напротив, Слово 5 и Слово 6, вдохновлённые той же самой статьёй, были написаны другим автором, что видно из гораздо более сурового тона и цели доказать, что слово мал занимает неоправданно важное место в мыслях казахов.
Таким образом, «Абай» выступил в сталинском социалистическом Казахстане суровым критиком казахов-кочевников и популяризатором русской культуры. После 1953 года, в смягчившейся атмосфере постсталинского времени на горизонте появилась опасность, что однажды пропагандистская конструкция вокруг «Абая» может рухнуть. Букейханов, Байтурсынов, Дулатов и Аймаутов, первоначальные популяризаторы и возможные создатели текстов «Абая», были все казнены к концу 1937 года, а их имена были стёрты из истории. Жансугиров и Габбас Тогжанов, двое советских казахских учёных, исследовавшие историю текстов Абая и, возможно, знавшие правду о советском издании 1933 года, тоже были казнены к концу 1937 года. Но продолжали существовать многочисленные статьи и книги, опубликованные вышеупомянутыми людьми. Письменные свидетельства не были полностью уничтожены. Вследствие этого оставался риск, что где-то в будущем новое поколение учёных, умеющее читать арабское письмо своих казахских предков, сможет проследить историю текстов Абая через различные казахские газеты и журналы до стартовой точки – «Киргизской степной газеты». Один подобный инцидент произошёл в 1954 году, всего через несколько месяцев после смерти Сталина: Алькей Маргулан обнаружил двуязычную записную книжку, подписанную «А. К.», и содержавшую двенадцать стихотворений Абая, «переведённых графом Кудашевым». Заявление Маргулана, что он обнаружил записную книжку в архивах Российского Географического общества, с которым Букейханов поддерживал хорошие отношения на протяжении всей его жизни, было рискованным: осведомлённые редакторы и исследователи, находившиеся внутри советской пропагандистской машины, могли расценить его как попытку вновь произнести имя Букейханова. Хотя советские коллеги Маргулана восхваляли его открытие, доказывавшее, что уже в 1897 году такие русские востоковеды, как «граф Кудашев», пытались записывать тексты Абая, была вероятность, что где-то в будущем рискованное открытие Маргулана приведёт к новым откровениям, которые будут противоречить советской версии событий.
Чтобы сократить риск повторения подобного инцидента, в последующие годы было принято несколько контрмер. Во-первых, доступ к досоветским казахским источникам был строжайше ограничен и поставлен под контроль. Во-вторых, было сделано контроткрытие. Вскоре после открытия Маргуланом рукописи графа Кудашева, другие советские учёные обнаружили записные книжки человека по имени Мурсеит Бикиулы, предположительно личного секретаря Абая, который вскоре после его смерти переписал его стихи. Маловероятно, чтобы настоящим автором записных книжек был Мурсеит: вплоть до 1950-х годов, ни одна книга или статья не упоминала о Мурсеите или каком-либо другом секретаре Абая. Если принять во внимание, что содержимое записных книжек Мурсеита и издание 1933 года идентичны друг другу, вероятно, что записные книжки были рукописной черновой версией издания 1933 года. В этом случае можно предположить, что «Мурсеит» — не имя реального человека, а советское кодовое слово. Чтобы установить истину и определить, кто написал записные книжки Мурсеита, необходима международная команда независимых судебных экспертов.
Как бы то ни было, после открытия записных книжек Мурсеита у советских пропагандистов наконец было подтверждение, что все стихи и прозаические тексты, опубликованные в различных советских изданиях сочинений Абая, были аутентичны. Какие-либо дальнейшие исследования связей между «Абаем» и запретной историей казахского национализма прекратились на пятьдесят лет.
В постсталинские годы Абая продолжали прославлять как провидца, философа, выражавшего свои мысли в первую очередь через прозу и лишь отчасти через поэзию. Эти мысли цитировались повсюду: в школах и университетах, в книгах, журналах и газетах, на радио и телевидении. В разговорах и дискуссиях мысли Абая цитировались как высший из авторитетов, разрешающий любой спор. В числе наиболее часто цитируемых мыслей, по крайней мере в школах и в государственных средствах информации, были критические и негативные мысли о культуре казахов, порицавшие казахов на то, что они медленные, ленивые и завидуют друг другу.
Воздействие этих мыслей на самоуважение казахов, может быть, сложно поддаётся измерению, но от этого оно не становится менее реальным. По сей день казахи пытаются побороть комплекс неполноценности, привитый их семьям и сообществам в советские годы. Он может отчасти быть отражением травмы, вызванной опустошительным казахским голодом и продлившейся не одно десятилетие, но отчасти он может быть вызван и постоянным столкновением с суровой критикой, помещённой в уста поэта, которого казахов научили уважать больше, чем какого бы то ни было другого казахского писателя.
[1] Жароков Т. Қазақстан баспасынан. Абай Құнанбай-ұлы. Толық жинақ. Қызыл Орда, 1933, 1-бет.
[2] Абай (Ибрагим) Құнанбай-ұлы. Аудармалары пен қара сөздері. Алматы, 1940. 2-том, 251-бет.
[3] Абай (Ибрагим) Құнанбай-ұлы. Аудармалары пен қара сөздері. Алматы, 1940. 2-том, 165-бет.
[4] Абай Құнанбаев. Толық жинақ. / ред. Н.Т. Сауранбаев. Алматы, 1945.
[5] Абай (Ибрагим) Құнанбай-ұлы. Аудармалары пен қара сөздері. Алматы, 1940. 2-том, 155-164 бет.
[6] Мандельштам О. Полное собрание сочинений и писем в трёх томах. Т. 1. Стихотворения. М., 2009. С. 305.
[7] Мандельштам Н. Воспоминания. Книга Третья. Москва-Берлин. 2019. С. 169.
[8] Ағарту комиссариатының 27-28-ші жылғы бастыратын кітаптардың тізімі.// Жаңа мектеп 1927, 11-12 сандары.
[9] «Талап» азаматы. Игілік іс. // Сары Арқа. 1917, 2-саны.
[10] Әуезов М. Абай жайын зерттеушілерге. Шығармаларының елу томдық толық жинағы. Алматы, 2004. 15-том, 32-бет.
[11] Жансүгіров I. Кіріспе. // Абай Құнанбайұлы. Толық жинақ. Қызыл Орда, 1933, 6-7, 16-17, 67-68 бет.
[12] Weatherford J. The Secret History of the Mongol Queens: How the Daughters of Genghis Khan Rescued His Empire. New York, 2010, p.161.